Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

Зачем мне это было нужно? Жалостливый я или глупый? Приятно, когда самый страшный враг во всем от тебя зависит, живет, как настоящий грызун, и света белого не видит. Вот, наверное, ответ. Мне это просто нравится.

— Ты чего помутнел? — спрашивает Рыжая. — Только что был веселее.

— Думаю о своем моральном облике.

Она кивает. Ни ободряющего словечка. Согласна, что есть от чего мутиться? Наверное, так. Лучше не спрашивать, потому что врать не станет. «Заслужить твое уважение — главное для меня». Никогда я ей этого не скажу. Такое не принято говорить вслух. Пусть хоть трижды сестре. Я и без того слишком многое ей говорю. Она знает про меня почти все, я про нее — почти ничего. Потому что про свои дела она молчит. Еще с тех пор, как пыталась отучить меня хныкать, когда больно, хотя так и не отучила окончательно. В нашем тандеме она старшая, а старшие сестры вытирают, конечно, младшим братьям носы, но плакать в жилетку бегут к кому-то другому. Это невозможно бесит, а поделать ничего нельзя. Она со мной нянчилась, значит, я для нее подросший младенец, мой месяц старшинства по календарю — пустой звук. Диктат, если вдуматься. И я, наверное, никогда не узнаю, плачет ли она в жилетку Лорду. Мне бы хотелось, чтоб у нее была такая жилетка для плача, надетая на чье-то тело, хотелось бы знать, что Лорд для нее — не еще одно дитятко, но про них мне знать не положено. А то вдруг затопаю в приступе ревности и начну, поскуливая, хватать ее за шорты? Или что там она себе представляет. Не дай бог узнать.

— Я пошла. А ты не садись в Могильные кресла, если не хочешь получить от Пауков по шее.

Поворачивается и уходит, мокрая, как искупанная белка, а я кричу ей вслед:

— Будет сделано, шеф! — и заскакиваю в Могильную дверь.

Пауки Крыс не выносят ни в каком виде, особенно мокрых и в больших количествах. Поэтому обрабатывают нас первыми и очень оперативно.

Шериф чертыхается и слепит всех своим золотым клыком. Я ухожу, унося загипсованную руку и ворох колес в кармане, чуя, что мне полегчало уже и без них. Я один такой в Доме, кому от Могильника на душе веселее. Знаю, что извращение, а поделать ничего не могу. Да и не хочу, наверное. Я здесь вырос, только что не родился. Так что всякие высокие слова про Родину: «Благослови наш теплый хлев!» — и все такое прочее у меня переводятся, скорее, на Могильник, чем на Дом в целом. Я в него, конечно, не рвусь, но при случае обязательно забегаю. И заживает на мне здесь все, как на кошке, потому что я этого места не боюсь и не схожу с ума, как некоторые, от пребывания в нем. По идее, должно быть наоборот, ведь никого в Могильнике столько не кромсали, сколько меня, но в природе вообще все странно устроено, и логики никакой ни в чем на самом деле нет.

Я не знаю, кто остался долечиваться из чужих, из моих оставляют только Гибрида. Меня и Мертвеца отпускают сразу. Наверное, из-за нашей с ним славы неунывающих покойников, которым в могилах не лежится. Хорошо быть неординарной личностью.

Мы уединяемся в общем сральнике и сверяем нашу добычу. И у него, и у меня порядочная горсть колес, не каждому послеоперационному столько отсыпят.

— Держись, — говорю я Мертвецу. — Тут целое состояние, если по пустякам не тратить.

— А у меня ничего и не болит, — сообщает он. — Как ни странно.

Мне завидно, потому что у меня как раз болит, и сильно болит, и неизвестно, получится удержаться или нет.

— Удивляюсь, как это ты ничего там не спер, — говорит Мертвец. — Хотя да, у тебя же рука не действует.

Я молчу, потому что приметил кое-что неприятное. Затаившийся под одним из умывальников пакет фирмы «Феникс». Забился под сливную трубу и думает, наверное, что его там не видно. Как будто этот ядовито-синий цвет может с чем-то слиться. Гнусные скомканные мешки преследуют меня повсюду. Не знаю звука отвратительнее, чем шорох катящегося за тобой по пятам пакета. Который, якобы, гонит ветер. Черта с два. Ветер тут вообще не при чем. Конечно, там, где он есть, они ведут себя наглее, но иногда нападают и в абсолютно безветренных зонах. После того как во дворе один особо липкий и пыльный экземпляр спикировал откуда-то сверху прямо мне на лицо и разлегся на нем, полуприлипнув, в виде карнавальной маски, я стал очень нервным на этот счет.

Любимое место сбора у них под крыльцом. Там они обычно, шебурша, гоняются друг за другом кругами, как перекати-поле, и там же устраивают засады, потому что выходящий на крыльцо меньше всего ожидает, что из-за перил вылетит пакет, норовящий прилипнуть к любой открытой части тела. Они и сбитые не успокаиваются. Единственный способ борьбы — придавить их камнем, что не так-то просто, ведь они улетают очень резво, а дотрагиваться до них противно.

Сине-белые «Фениксы», которыми заполонен весь Дом и его окрестности, потому что эта фирма — основной поставщик всякого дерьма вроде зубной пасты, кремов и туалетной воды, особенно коварны. Я уже научился отличать их по шелесту. Он почему-то громче, чем у других пакетов. Поэтому, завидев одного из них, спрятавшегося под раковиной, я настораживаюсь и сразу перестаю слышать бормотание Мертвеца.

— Черт, — говорит Мертвец, проследив мой взгляд. — Враг не дремлет, да?

Молча киваю. Как раз в этот момент пакет делает неуловимый выпад и замирает, сообразив, что переоценил свои возможности. Мы с Мертвецом шарахаемся.

— Погоди, — шепчет Мертвец, хватая стоящую у двери швабру, — не нервничай, сейчас я с ним разберусь, — и сгорбившись, на цыпочках ковыляет к мойке.

Пакет остается неподвижен. Мертвец крадется, как заправский индеец с копьем, крадется и крадется, потом бросается вперед и пригвождает пакет шваброй к полу. Раздается отчаянный хрусткий шелест.

Я отворачиваюсь.

— Все, — говорит Мертвец. — Ему кранты! — и поднимает швабру с нанизанным на нее лоскутом «Феникса».

Мы поджигаем его, спускаем пепел в унитаз и трижды сливаем воду. Потом с облегчением закуриваем.

— Спасибо, — говорю я Мертвецу. — Век буду помнить, что ты для меня сделал.

— О чем разговор, — отмахивается он. — Я и сам их терпеть не могу. Особенно тех, что по ночам летают.

Всосавшись в сигарету, он съезжает по стене. Становясь еще зеленее. Очки здесь не при чем, да их на мне и нет. Просто у Мертвеца такой цвет кожи — нерекламный. И от каждой ерунды меняется в худшую сторону. Например, от курения. Его давно предупредили, что он помрет от первой же затяжки, с тех пор он экспериментирует ежедневно и все бесится, что его надули.

Хотя у меня с ним уговор. В тот день, когда я приду к нему во сне, он бросает курить. Но тогда-то уж точно будет поздно, так что все это только слова, для успокоения нервов. Есть у меня такая странная привычка — навещать во сне будущих покойников. Я прихожу к ним, когда они спят, сажусь на кровать и ничего особенного не делаю, но они потом очень скоро помирают. Не люблю об этом распространяться, не то совсем житья не станет от всяких психов, и без того еле отделался от старой клички. Утешаюсь тем, что бывают у людей привычки и похуже.

— Куда намылился? — сонно спрашивает Мертвец.

— К Стервятнику. Выпрошу какую-нибудь зелень для Гибрида, пусть жрет в свое удовольствие. Больных полагается навещать с подарками.

— Ох, — блеет Мертвец. — Добрые дела! Свят-свят! А Пауки ему скажут: кушай, деточка, кушай, набирайся сил. Красота…

Трясет синими патлами в косичках и дрыгается от смеха. Как уйду, точно заснет прямо на кафеле. Ему это тоже вредно, поэтому он не упускает случая.

Я выбираюсь в мир. Несу перед собой гипс, как поднос с собственной костью. Красивый молодой человек, и с каждым днем все краше. Прыщ на правой щеке приходится скрести левой рукой, на подошвах подсохших кедов образовались какие-то корочки, царапающие ступни.

Заглядываю по пути в Крысятник. Лучше б я этого не делал. Совсем позабыл про уборку, а она вот она, вернее, ее следы. Вся спальня в мокрой слякоти, и мусор там же, где был, только подмокший, то есть еще противнее. Ящик-стол посредине, кверху дном, влипший во все вышеупомянутое, и в целом пахнет почему-то блевотиной, хотя блевалось вовсе не тут.

Крыс ни одной не видать, только Белобрюх, насвистывая, вымывает на полу губкой участок размером с футбольный мяч. На этом пятачке даже просматривается паркет.

— Молодец, — говорю, чтобы поощрить такое старание, но тут же понимаю, что он в наушниках и ни хрена не слышит.

Чего ради, спрашивается, я затеял эту уборку? Ясно же было, что от них один вред.

Раз в шесть лет изолированность Дома от мира давала трещину. Ральф трижды наблюдал подобное, но так и не научился воспринимать выпуски как нормальное явление. Невозможно было привыкнуть к тому, что Наружность внезапно оказывалась вхожа в Дом, к тому, что из Дома в нее уходили, казалось бы, сросшиеся с ним существа. Старые воспитатели люто ненавидели предвыпускной семестр, пугая им поступающих на работу молодых в течение нескольких лет. «Кто не пережил выпуск, тот, считай, ничего не видел». Ральфу в свое время повезло (или не повезло) попасть в Дом накануне выпуска, так что подобного рода высказывания не преследовали его годами, как остальных. Он с самого начала был тем, «кто видел это». Новобранцем, с ходу угодившим на поле боя и понюхавшим пороху. Хотя тот, первый, выпуск он в дальнейшем помнил смутно. Лучше всего — нашествие родителей.